Известия луораветланского археографического общества

Оригинал взят у uglich_jj в Антисоветская живопись

Недавно довелось мне побывать на мюзикле «Штирлиц. Попытка к бегству» в «Гиперионе». Если кто не знает, «Гиперион» это небольшой книжный магазинчик в Хохловском переулке, известный тем, что там регулярно проходят концерты бардовской песни. Я уж трижды побывал там на концертах, а вот теперь и на мюзикле.
С разу оговорюсь, что музыкальные и поэтические достоинства мюзикла отнюдь не оставили меня равнодушным, но не на них я хотел бы остановиться подробно, ибо в этой области есть критики гораздо глубже меня, а меня же, как специалиста по мифам, интересует иное.
Прежде чем поделится впечатлением о собственно мюзикле, мне необходимо поразмышлять, а возможно ли его воспринять вне знаменитого сериала «Семнадцать мгновений весны». Казалось бы, каждое художественное произведение должно восприниматься вне связи с другими произведениями, даже вне какого-либо контекста, как цельное и самодостаточное. Конечно, знание контекста помогает глубже понять произведение, но в принципе, это не обязательно. Возможно, когда-нибудь, много лет спустя, это произойдет и с этим мюзиклом, но пока у меня этого не получается, пока я неизбежно сравниваю.
Для меня образ Штирлица, созданный в сериале, вполне укладывается в тот, каким он представлен в известном анекдоте, где Гитлер, наблюдая за тем, ка Штирлиц у него не глазах фотографирует секретные документы, интересуется у Мюллера, почему тот не арестует этого советского разведчика, а Мюллер отвечает: да какой смысл, все равно отвертится. Фильм «Семнадцать мгновений весны» трагичный, но не страшный. Нам жаль доброго немецкого солдата, жертвующего собой, но мы знаем, что его жертва не напрасна: гестаповцы не найдут Кэт с детьми, но их найдет Штирлиц и увезет в безопасную Швейцарию. Нам жаль профессора Плейшнера, но мы знаем: он не попадет в руки гестапо, он успеет раскусить ампулу с ядом, а Штирлиц узнает, что профессор хотя и растяпа, но не предатель. Нас восхищает, как убедительно сумел Штирлиц объяснить, почему отпечатки его пальцев оказались на рации русской радистки. Мы знаем, что пастор Шлаг дойдет на лыжах до Швейцарии, хотя у Штирлица и сжимается сердце, и козни союзников, пытающихся вести за спиной СССР сепаратные переговоры с гитлеровцами, будут раскрыты. Порой Штирлиц проявляет жалость, будь то к одинокой немке, или собаке, сидящей на пороге его дома, и это единственная проявляемая им эмоция. Обычно же на лице его застыло спокойно-уверенной выражение, и только голос за кадром сообщает нам, что Штирлиц способен на иные эмоции. Советский агент, с которым Штирлиц встречается в Швейцарии, сообщает ему, что Родина не настаивает на его возвращении в Германию, то есть он может пересидеть в безопасности до конца войны, благо он уже не за горами. Но Штирлиц отвергает это предложение, и хотя авторы сериала усиленно намекают, что Штирлиц едет на верную смерть, мы не верим в это, мы верим, что все будет хорошо. Когда я узнал, что Юлиан Семенов сочинил продолжение, в котором Мюллер поймал Штирлица, я был разочарован. Штирлица нельзя поймать – в этом суть мифа о Штирлице, и разрушить его не под силу даже автору.
А вот мюзикл в «Гиперионе» сумел то, что не сумел Юлиан Семенов. Он безжалостно разрушает этот миф, и мы видим совсем иного Штирлица – беспомощного, мучимого сомнениями, ни в чем не уверенного. Он не уверен в своем праве убить провокатора Клауса и послать на верную смерть профессора Плейшнера. Он не убедителен в споре с пастором Шлагом. Он, хотя и спасает Кэт от гестапо, но не может спасти ее от безумия, от потери способности любить Родину. Абсолютно все персонажи постоянно обращаются к Штирлицу, требуя у него ответа, а он дать ответ им не может. Он бесконечно одинок, кругом враги, торжествующий Мюллер, друзья гибнут, и даже Родина, не которую его неудержимо рвет, может лишь послать его на смерть. Да, Родина посылает его на смерть, и мы в это верим, от мифа не осталось и следа, и этот Штирлиц, посылаемый Родиной на смерть, гораздо убедительней, чем Штирлиц, пойманный Мюллером у Юлиана Семенова.
Почему у Штирлица такая Родина, почему у нас такая Родина – этот вопрос неотвратимо встает перед нами, и ответ на него у каждого может быть свой, но что-то уж очень актуальным представился мне мюзикл «Штирлиц. Попытка к бегству», который довелось посмотреть мне в «Гиперионе».

А Лесков-то, оказывается, форменный русофоб и жидо-бендеровец. Вот что я вычитал в его рассказе «Некрещеный поп»: «Итак, в одном малороссийском казачьем селе, которое мы, пожалуй, назовем хоть Припасами, жил богатый казак Петро Захарович, по прозвищу Дукач. Человек он был уже в летах, очень богатый, бездетный и грозный-прегрозный. Не был он мироедом в великорусском смысле этого слова, потому что в малороссийских селах мироедство на великорусский лад не известно, а был он, что называется, дукач – человек тяжелый, сварливый и дерзкий».
Ну что это, как не отъявленная русофобия и жидо-бендеровская пропаганда!
Или вот еще такой пассаж из рассказа Лескова «Владычный суд»: «Если военной службы не любит всякий простолюдин, то еврей отбегает ее сугубо, и доброй волею или наймом его в солдаты не заманишь. И какой соблазн могла представить еврею сумма в триста – четыреста рублей, когда каждый жидок, если он не совсем обижен природою, всегда может сам добыть себе такую сумму безопасным гешефтом? А обиженные природою не годятся и в службу.
Следовательно, желающему отыскать наемщика оставалось только найти какого-нибудь забулдыгу, который бы от некуда деться, согласился наняться в военную службу. Но такие экземпляры в еврейской среде всегда редки».
Читаешь и думаешь, что это: антисемитизм или сионизм?
Я заканчиваю читать двенадцати томное собрание сочинений Н.С. Лескова, и множество произведений с замысловатыми сюжетами складываются у меня в единый грандиозный эпос.
Я заметил, что вообще-то Лесков не любит все народы, будь то русские, евреи, украинцы, поляки или немцы, когда это некая безликая масса, единственной отличительно чертой представителей которой является их национальная принадлежность. Тут Лесков дает волю своей безудержной язвительности.
Но как же тепло он пишет об одном отдельно взятом человеке, будь он русский, еврей, украинец, поляк и даже немец, о конкретном человеке со всеми его радостями и невзгодами, болью и скорбью. Сам Лесков пишет о том, как важно понимание того, что «в жизнь человека, сотканной из ежедневных мелочей может репрезентовать его ум, характер, взгляды и образ мыслей, – словом, что может показать человека с его интереснейшей внутренней, духовной стороны, в простых житейских проявлениях» Лесков Н. С. Собр. соч. в 12-ти томах. М., 1989. Т. 12, с. 299).

В среду я с Натальей Витальевной совершил велосипедное путешествие в Новодевичий монастырь. Ехать туда замечательно – главное, прорваться вдоль Щелковского шоссе до Яузы, а там по яузской и москворецкой набережным да самого монастыря.
Я бывал в Новодевичьем монастыре бесчисленное число раз, очень люблю водить сюда своих учеников и друзей, но я никогда не был в Соборе иконы Смоленской Божьей Матери, слыхал только, что Хоботов водил туда Людочку смотреть фрески. Меня всегда смущало, что попасть в собор можно только за плату, купив входной билет. Когда монастырь был в ведении Исторического музея, это можно было понять, но теперь монастырь действующий, и музей там в ведении церкви. Однако на этот раз Наталья Витальевна подбила меня взять билет, и я не пожалел – фрески Смоленского собора великолепны! Фрески XVI в. сохранились полностью, что для нашей страны редкость (накануне мы были в Вознесенской церкви в Коломенском, и там голые стены), и они очень необычны. На западной стене нет, как это бывает обычно, сцен Страшного суда, но там есть сцена, как Св. Лука пишет икону Богоматери с натуры, причем Богоматерь пред ним с Младенцем на руках, хотя деяние сие произошло уже после смерти и воскресения Христа. Но такова власть Божья. На южной стене изображено, как император-иконоборец Лев Исавр изгоняет икону Богоматери из Константинополя.
Я бродил по собору, и вдруг почувствовал, что мне чего-то не хватает. И вскоре я понял чего – в соборе не было ни одной свечи. Даже поставцов под свечи не было. Получается, что в это время, когда меня пустили в собор по билету, он был недействующий, музейный экспонат? Но ведь в нем идет служба. Значит, перед каждой службой собор надо заново освещать? Я слыхал о таком в отношении Успенского собора в Московском кремле. В Новодевичьем монастыре есть еще много музейных экспозиций, я впервые побывал в палатах царевны Софьи, там роскошная изразцовая печь, а если бы окрыли вход на колокольню, откуда великолепный вид на монастырь и всю округу, на стены и башни монастыря, я бы с удовольствием заплатил бы эти несчастные триста рублей, что стоит билет на все экспозиции. Неужели фрески Смоленского собора приносят такой колоссальный доход?
Распрощавшись с Натальей Витальевной у Патриаршего моста, я поехал по москворецкой набережной мимо Кремля, и захотелось мне запечатлеть это событие. Увидев двух женщин и мужчину, я спросил: Вы меня не сфотографируете?
- Конечно сфотографируем, Юрий Юрьевич! – сказала одна из женщин.
Оказалась это мама Даши Ивановой, моей ученицы, окончившей школу уже лет двенадцать назад. Столько лет прошло, а меня еще помнят.

На прибрежном песке сидит женщина, и набегающие волны красиво омывают ее ноги. Ее муж, художник, сидит рядом за этюдником и рисует пейзаж – море, берег, небо.
– Вот что надо рисовать, – говорю я ему, указывая на его жену Таню.
– Однофигурная композиция, нет, это не моя специализация, – отвечает он. – На пейзажи-то времени не хватает.
– А когда-то он часто рисовал меня, – говорит Таня. – И называлось это танямания.
– У тебя сохранилось что-нибудь из тех рисунков? – спрашиваю я.
– Ну, большинство эскизов я, конечно, выбросил, но кое-что осталось, – отвечает художник.
– Я приеду к тебе в гости, покажешь мне эти работы?
– Конечно.
– Можно было бы альбом издать.
– Были бы деньги, давно издал бы.

Мы сидим в столовой бард-лагеря «Барзовка», что расположился на берегу Азовского моря, и Саша Страхов, прозванный дедушкой Страховым за то, что уже несколько лет приезжает сюда с внучкой, только что проведший мастер-класс по вязанию морских узлов, говорит Тане:
– Назначаешься ответственной в своей семье за большой рифовый узел.
– Есть! – отвечает Таня.
– Вот это по-нашему, – одобряет дедушка Страхов. – Тебя можно взять в плаванье на яхте по Адриатике.
– У нее вообще-то муж есть, – говори Костя Просеков.
– А мы и мужа возьмем, – говорит дедушка Страхов.
– Зачем?! – восклицает Таня.
– Тогда можешь домой не возвращаться, – обижается художник.
Но тут мы все вместе убеждаем его, что жена, возвратившаяся из плавания по Адриатике, лучше не возвратившейся, и он, конечно же, с нами согласен, хотя пытается не подавать виду.

На Барзовке много художников и потому есть свой вернисаж. Вывесил там свои этюды и Леша.
– Хорошие у тебя картины, – говорю я, – но рамы надо бы побогаче.
– Конечно, – соглашается Леша, ибо рам у его этюдов вообще никаких нет.

Мы очень сдружились в тот приезд с художником Лешей и его женой Таней. Нам нравился их светлый взгляд на окружающий мир, спокойно-доброжелательное принятие всего необычного, с чем они здесь столкнулись. На прощание Леша подарил нам с Ксюшей свой этюд.
– Это вам, чтобы вы о нас помнили, – говорит Леша.
– Мы вас полюбили, – говорит Таня.
И это тихо сказанное «мы вас полюбили» кажется мне искренней громко провозглашаемого здесь «мы вас любим!».

В конце июня 2014 года мне довелось побывать в удивительном месте.
В июне 2011 года в замке Стршеков близ города Усти-над-Лабем в Чехии прошёл фестиваль авторской песни. Почетным гостем на нем был Юрий Алексеевич Кукин. Это был его последний фестиваль. Поэтому ставший ежегодным фестиваль в замке Стршеков получил название «За туманом» имени Юрия Кукина.
Вот на этом фестивале мне и довелось побывать. Возможен фестиваль стал благодаря Пражскому клубу авторской песни и неутомимой самоотверженности его руководителя Татьяны Сизовой, а также необыкновенной благосклонности управляющего замком Павла Кучабы. Фестиваль это – замечательная возможность пообщаться гражданам бывшего СССР, ныне проживающих в Чехии, Германии, Швейцарии и т. д. с гостями из России.
Но меня, в силу особенностей моей натуры, интересовал, прежде всего, замок. Он возник на высокой скале над рекой Лабой в XIV в., последний раз перестраивался в XV в., благополучно избежал перестройки в ренессансном стиле и поздней реготизации, сохранив свой подлинный готический облик. В XVII в. замок, потеряв военное значение, опустел и обветшал, но в XIX в. привлек внимание романтиков и подвергся весьма бережной реставрации, скорее даже консервации. Перестройка коснулась лишь того, что раньше вход на главную башню был со второго этажа, куда приходилось карабкаться по деревянной лестнице (что повышало обороноспособность башни), но теперь для удобства посетителей вход в башню был устроен на первом этаже. В 1842 году замок посетил Рихард Вагнер, вдохновившийся здесь на создание оперы «Тангейзер». Управляющий замком сказал мне, что призрак Вагнера до сих пор по ночам здесь бродит.
Замок сменил много хозяев, но в XVI в. попал во владение рода Лобковицев (или Лобковичей), и принадлежал им до 1947 года, когда был национализирован, но в 1992 году по реституции возвращен прежним хозяевам. Ныне замок Стршеков – частный музей. У нас есть предубеждение против всего частного, мол, недоступно, дорого и т. д. Так вот, замок Стршеков доступен и недорог, а служители его необыкновенно доброжелательны. Вход в первый и второй внешние дворы бесплатный, поскольку там рестораны, а вход во внутренний двор стоит 75 крон (примерно 150 рублей). На мой взгляд, замок ныне в идеальном состоянии, он не реконструирован (как Царицыно), частично в руинах, но хорошо сохранился, что создает ощущение абсолютной подлинности. В первом внешнем дворе оборонительные сооружения не сохранились, там теперь ресторанчик, а у подножия скалы небольшая сцена, где даются театральные представления. Через прекрасно сохранившуюся воротную башню можно попасть во второй внутренний двор, где крепостные стены тоже не сохранились, там теперь ресторан «Вагнерка». Мимо полностью сохранившегося рыцарского зала можно пройти во внутренний двор замка, где сохранился первый этаж самого обширного помещения и частично стены второго этажа, крепостные стены с бойницами, часовня, двухэтажный башенный дворец и главная башня. Таким образом, в замке можно побродить по сводчатым залам, постоять в часовне, посидеть в залах башенного дворца, взобраться на самый верх главной башни, откуда открывается замечательный вид на весь замок и окрестности. Интересно, что абсида часовни ориентирована не на восток, как положено, а на юг – по-другому не позволял рельеф замковой горы. На первом этаже башенного дворца стоит макет замка, каким он был после перестройки в конце XV в., а на втором этаже висят гравюры с изображениями замка в XVI-XVII вв. В рыцарском зале можно увидеть средневековые доспехи и оружие.
Но благодаря фестивалю, я не просто побывал в замке, я буквально прожил в нем три дня. Фестивальный палаточный лагерь располагался у подножья замковой горы, с утра я бежал в замок к открытию и пребывал там до обеда. Обедали мы в ресторанчике «Вагнерка», после чего во втором внешнем дворе замка начинался концерт. И так все три дня, а в субботу после вечернего концерта нас, участников фестиваля, даже пустили в ночной замок – идеальное место и время для привидений. Служители замка сказали нам, что кроме призрака Рихарда Вагнера здесь появляется Белая пани. Весь замок наполнен подлинным Средневековьем, и я пропитался им там насквозь. Лучшего места для написания рыцарских романов я и представить себе не могу.
А потом были еще четыре дня в Праге. Мне казалось, что в прошлый приезд я получил достаточно полное представление о столице Чехии, но это оказалось иллюзией. В этот раз открытием было Музей средневекового искусства в монастыре Святой Анежки Чешской, остров Кампа под Карловым мостом, Вальдштейнский сад с необыкновенно отважными павлинами, королевский сад с летним дворцом Бельведер, откуда замечательный вид на Пражский град и костел Святого Витта, Вифлеемская часовня, где проповедовал Ян Гус, костел Святого Мартина в стене и костел Девы Марии Снежной. По Пражскому граду, Карлову мосту и Старому месту можно бродить бесконечно, а в костеле Девы Марии у Тына я даже попал на католическую службу. Прекрасна вечерняя Прага, вся в ярких огнях, а чай с грогом мы пили в ресторанчике «У черного паука», где совершенно средневековая обстановка.
Мне не раз доводилось слышать от людей, побывавших в Чехии, что нас, русских, там не любят. Да, в Праге есть Музей коммунизма, где можно увидеть изображения Олимпийского мишки с автоматом в лапах и зубастой матрешки, но может мне так везет, я лично не столкнулся даже с тенью недоброжелательства.
Восемь дней в Чехии пролетели, как таинственный сон, и вот я возвращаюсь на Родину. Помню, как в 2012 году я, переходя по мосту через реку Норову эстонско-российскую границу, радостно вглядывался в российский берег. Там ждала меня могучая Ивангородская крепость, тогда еще были либеральные иллюзии. Ведь совсем недавно президент Медведев, посетив могилу Александра II в годовщину отмены крепостного права, говорил, что свобода лучше несвободы. Теперь же, когда на самом высшем уровне возобновились разговоры о «неуместном подчас либерализме» и «крымнаш», я с тяжелым сердцем возвращаюсь в путинскую Россию.

Фото здесь:https://www.facebook.com/uuvasilev/media_set?set=a.1496353123934672.1073741856.100006799959753&type=3

Когда я учился в Университете, на первом курсе историю зарубежного искусства нам читал профессор Глеб Иванович Соколов. Это был замечательный преподаватель. Он говорил нам: «Когда вы будете в Лувре и пойдете смотреть Нику Самофракийскую, не идите к ней сверху. Поднимитесь по лестнице снизу, чтобы она раскрыла над вами свои крыла». «Когда вы будите в Афинах и пойдете через пропилеи на Акрополь, взгляните снизу вверх на маленький храм Ники Аптерос…» Заметьте, он говорил не «если вы будите», а «когда вы будете». А ведь на дворе стоял 1982 год, и выезд за границу был весьма проблематичен, ибо существовали такие подлые вещи, как выездная виза и комиссия старых большевиков, решавших, кому можно побывать за границей, а кому нельзя. Но Глеб Иванович был уверен, что мы обязательно побываем в Лувре и на Афинском акрополе, и мы ему верили.
Хотя мне позже многих моих сограждан удалось воспользоваться возможностью выезда заграницу, но через тридцать два года после того, как я прослушал курс Глеба Ивановича и сдал ему зачет, и мне довелось подняться на Афинский акрополь, пройти через пропилеи мимо храма Ники, и предо мной предстал Парфенон. Сколько раз я видел его на картинках, и все же это было потрясение. Вроде, и не осталось от него ничего, весь в лесах, но в этих величественных руинах я узрел чистую гармонию, в которой сакральность и архитектурное совершенство слились в единое целое. Я застыл в немом благоговении, и моим спутникам стоило немалого труда увести меня с Акрополя, ибо нас ждал еще театр Диониса. Да и время обеда приближалось.
В Элладу я попал в замечательной компании моих учеников, их сестер и братьев и коллег-учителей, компании столь замечательной, что это заслуживает отдельного разговора. Здесь я хочу лишь выразить благодарность всем участникам нашей маленькой экспедиции, ибо благодаря вам, друзья мои, это путешествие получилось особенно душевным.
Эллада уже столько раз воспета, что трудно найти новые слова, но вновь хочется упомянуть необъятность горной долины у Дельф, величественный покой Олимпии, на древнем стадионе которой мы бегали наперегонки, таинственную неприступность Микен, потрясающую слышимость театра в Эпидавре, где действительно на задних рядах слышно, как на орхестре звенит монета, где мы читали стихи Шиллера, Пушкина, Мандельштама, Пастернака, Бродского, грандиозность Акрокоринфа, с вершины которого на развалинах храма Афродиты видны сразу два моря, разделенные узким перешейком – Саронический залив Эгейского моря и Коринфский залив моря Ионического. А Афинский национальный археологический музей, где понимаешь, что благородная простота и спокойное величие Эллады появилось не сразу, и явственно видишь, как интересен был путь к совершенству эллинского искусства. Это удивительное чувство, когда идешь по улице Сократа, сворачиваешь на улицу Еврипида, потом на Афинскую улицу, с которой вдали уже виден Акрополь.
Мне очень понравилась современная Греция, ее храмы в византийском стиле на каждом шагу, обустроенность приморских городков, доброжелательность местных жителей, неизменно встречавших нас приветливой улыбкой. Но там, среди солнца, моря и гор, полностью отрезанный от информации, я не мог не думать о моей далекой Родине. Я писал друзьям эсемески: как у вас там, но они отвечали мне: отдыхай пока, потом расскажем.
Когда я вернулся, друзья спросили меня: «Ну как там в Греции? Все есть?» И я вдруг подумал, что страна, в которой все есть – это Россия. В Греции почти ничего нет, кроме солнца, гор и моря, но из этого ничего греки умудряются выжать очень много, а мы все бездарно проматываем. И удается это грекам благодаря той самой, нещадно склоняемой у нас на все лады демократии, которая в России в очередной раз терпит поражение.
В Афинах на меня особое впечатление произвел холм Пникс (по-гречески пникс – толкучка), где собиралось народное собрание, где рождалась афинская демократия, откуда самый величественный вид на Акрополь. Там до сих пор сохранилась трибуна, с которой ораторы обращались к народу. И сидя на Пниксе, я размышлял над последней речью Перикла (в изложении Фукидида), в которой он так пронзительно четко сформулировал, что же такое демократия. Вот основные положения его речи:

Называется наш строй народовластием, потому что держится не на меньшинстве, а на большинстве народа.
Закон дает нам всем равные возможности, а уважение воздается каждому по его заслугам.
В общих делах мы друг другу помогаем, а в частных не мешаем.
Выше всего для нас законы, и неписаные законы выше писаных.
Город наш всегда для всех открыт, ибо мы не боимся, что враги могут что-то подсмотреть и во зло нам использовать.
Мы любим красоту без прихотливости и мудрость без расслабленности.
Богатством мы не хвастаем на словах, а пользуемся для дела.
В бедности у нас не постыдно признаться, а постыдно не выбиваться из нее трудом.
Друзей мы приобретаем услугами, и не столько из расчета, сколько по свободному доверию.
Государство наше по праву может зваться школой Эллады, ибо только в нем каждый может найти себе дело по душе и по плечу и тем достичь независимости и благополучия.

М.Л. Гаспаров в своей замечательной книге «Занимательная Греция», назвал эту речь лучшим автопортретом афинской демократии: может быть, она была и не такой, но такой хотела быть.
Я сидел на Пниксе, устремив свой взор на Акрополь, и размышлял о том, что в речи этой с предельной ясностью выражено то, что нужно для счастья и процветания. Здесь, на родине демократии, я ощутил просветление, я был полон дум о судьбе моей многострадальной Родины.
Накануне поездки в Грецию я был в Переславле-Залесском (у нас там выездная сессия), и там, в Даниловом и Горицком монастырях, перед Спасо-Преображенским собором и у Плещеева озера у меня уже в который раз случился катарсис. И теперь, после возвращения из Эллады, я думаю: какую страну мы в очередной раз теряем!

Я, конечно, против революции, ибо революция – это лишь констатация факта негодности власти, но отнюдь не гарантия, что новая власть будет лучше, или хотя бы не хуже. Революция, если она не бархатная, сопряжена с насилием, чего истинный либерализм не приемлет. Поэтому я за реформы, за то, чтобы власть способствовала развитию промышленности, культуры и здравоохранения, или по, крайне мере, не мешала тем, кто сам способен этому способствовать, а не только воровала или врала. Но для этого совершенно необходима периодическая и неизбежная сменяемость власти, чтобы каждый чиновник знал, что срок его неприкосновенности кончится, и его противоправные действия могут быть расследованы. Необходимы честные выборы, реальная оппозиция и свобода СМИ, потому, что если не будет политической борьбы в Думе и СМИ, то борьба эта выльется на улицы, и революция неизбежна, а я против революции. Я за реформы!

Оригинал взят у _corso_ в Молитва о мире